Ранней весной мы с папой поехали на охоту за селезнями на ближайшую речку.
Летом эта речка совсем не широкая и вся заросла по берегам старыми ветлами, кустами ивняка. Один берег у неё гористый, а другой — открытый, луговой. Посмотришь, бывало, с горки на заречные луга — далеко-далеко видно кругом. Местами среди лугов холмики возвышаются — узкие, длинные, как гряды, все они кустарником поросли. А между холмами поблёскивают небольшие озёра. Летом и луга, и кустарники, и береговые ветлы — всё зелёное, и среди этой зелени узкой голубой змейкой извивается сама речка. А теперь, весной, в разлив, всё кругом так изменилось, что и не узнать.
Как вышли мы с папой из деревни на пригорок, я смотрю и глазам не верю: ни речки, ни лугов — ничего нет. Перед нами сплошная вода, сверкает, переливается на солнце. Настоящее море! Это наша речка так широко разлилась, другого берега почти не видать, только вдалеке заречные леса синеют. А по всему разливу, как острова, виднеются поросшие кустарником холмы.
Мы взяли у рыбаков напрокат лодку, поставили на лавочку корзинку с подсадной уткой, сели сами и поплыли по разливу.
Как хорошо кругом! Солнышко светит ярко-ярко, даже припекает. Вода тихая, не рябит нигде. Над разливом белые чайки кружатся, на воду садятся, опять взлетают…
Мы подплыли к одному из островков. На берегу его у папы уже заранее был устроен шалаш из густых сосновых веток. Я сразу даже не понял, что это шалаш,— думал, большой можжевеловый куст на берегу растёт.
Папа запрятал лодку подальше в кусты, затем вынул из корзинки нашу ручную утку и пустил её плавать на воду возле шалаша. А чтобы она не уплыла, её за ногу на верёвку привязал к колышку. Потом колышек в воду воткнул, так что ни его, ни верёвки на поверхности воды не видно, будто утка на полной свободе плавает.
Мы с папой забрались в шалаш и стали ждать — не подлетит ли дикий селезень к нашей утке.
Перед шалашом, как раз у воды, тоненькая осинка росла. Папа говорит:
— Видишь осинку? Если селезень налево от неё сядет, с твоей стороны, ты стреляй, а если с правой — я буду.
Так мы условились и замолчали, стали ждать.
Очень интересно из засады наблюдать, что кругом делается. Ты всё между веток в щёлки видишь, а тебя самого за ветками и не видать.
Посидели мы немножко — вдруг к самому шалашу куличок подлетел. Сел на берег и начал длинным носом в мягкую землю тыкать, червячков доставать.
Потом ворона прилетела, напилась из речки и даже купаться стала, плескаться, брызгаться.
Долго мы с папой так в шалаше сидели. Уже солнце стало к разливу клониться, по воде от него потянулась длинная золотая дорожка. Мне стало скучно сидеть, я уже хотел папу попросить, чтобы поехать по разливу на лодке покататься.
Только рот раскрыл — вдруг как наша утка закричит: «Ка-а-ка-ка-ка-ка! Ка-а-ка-ка-ка-ка!..» Крыльями по воде захлопала, даже вся приседает как-то. И тут же слышу: «Шварк-шварк, шварк-шварк…»
Я так и замер. Я уж от папы знал, что это дикий селезень так кричит. Приготовил ружьё, сам в щёлку на утку гляжу. А она всё кричит, всё крыльями по воде хлопает. И смотрю — из-за кустов расписной селезень подлетел и сел на воду.
Я в него трах из ружья! Только дым по воде пошёл, не видать ничего. Разошёлся дым, гляжу — а селезень мой убитый на воде плавает. Выскочил я из шалаша и прямо в воду. Хорошо, что мелко — в сапоги не начерпал. Папа кричит:
— Тише, тише! Утку не напугай! Достал я селезня и к папе несу. Он смеётся.
— С тебя, — говорит, — штраф полагается.
— За что штраф?
— А за нарушение условий. С какой стороны селезень от осинки сел — с моей или с твоей?
А я про осинку-то и забыл совсем. Какая уж тут осинка, когда селезень рядом! Ведь это был мой первый охотничий трофей!
