Я очень люблю поехать на охоту не один, а с кем-нибудь из приятелей, но при одном условии: мой спутник должен тоже понимать и любить охоту, а не просто бродить со мной в качестве постороннего наблюдателя.
Поэтому я решительно запротестовал, когда мой друг Георгий Николин, отличный товарищ, но вовсе не охотник, решил вместе со мной поехать на глухариный ток.
— Но проводить тебя, надеюсь, можно? — спросил Георгий.
— Конечно, можно. Я тебя всегда рад видеть, только не на охоте.
Мы дружески попрощались, и Георгий ушёл домой. А я, закончив приготовления, лёг спать.
На следующее утро ровно в девять часов я был уже на вокзале, взял билет и пошёл садиться в вагон.
Товарищ поджидал меня на перроне. Его наряд несколько удивил меня. Георгий был одет в короткую куртку и высокие сапоги.
— А ты куда собрался? — спросил я его.
— Как — куда? Тебя провожать, — невинно улыбаясь, отвечал он. — Ты ведь вчера позволил. Я уж и билет купил.
Негодованию моему не было границ.
В вагон мы сели не разговаривая. Приятель поместился на соседней лавочке и робко поглядывал на меня. Я делал вид, что его не замечаю.
Поезд тронулся. Мы молча глядели в окно. В душе у меня всё кипело от возмущения, и я был даже не рад, что поехал на охоту. Так началось наше совместное путешествие.
Но как только поезд выбрался из пригорода на деревенский простор, моё дурное настроение сразу будто рукой сняло.
Через минуту мы с приятелем, забыв временную размолвку, уже стояли рядом возле окна и с радостью наблюдали картины весны.
Поезд, набирая скорость, мчался среди полей и лугов. Снег на них уже стаял, и всюду сверкали огромные лужи вешней воды.
Мы проезжали через мосточки. Внизу под ними, бурля и пенясь, неслись водяные потоки.
За окном мелькали осиновые и берёзовые* перелески. Ещё не одетые в зелень листвы, они казались совсем прозрачными. Земля под деревьями была устлана прошлогодней листвой, а по овражкам среди кустов ещё белел нерастаявший снег.
День в пути прошёл незаметно, и я был даже рад, что поехал не один, а с приятным мне человеком, который тоже любит природу и с которым можно поговорить по душам.
На место назначения мы прибыли только на следующее утро.
Маленький полустанок, затерявшийся в лесу; потом километров десять пешком по лесной дороге; переправа через ручьи; короткие отдыхи на полянах, пахнущих талой землёй и сморчками; и, наконец, сторожка приятеля-лесника.
Наступило блаженство отдыха после трудного перехода; чай за кипящим самоваром и волнующие душу охотника рассказы хозяина о том, что «глухарь уже токует вовсю».
Отдохнув и закусив, я пошёл с товарищем побродить немного по лесу возле сторожки.
Мир между нами был уже совсем восстановлен, и я теперь от всей души хотел показать моему другу всю прелесть картины весеннего тока глухаря.
— Только для этого тебе надо сперва получить о ней хотя бы самое общее представление, а потом как следует потренироваться, — говорил я Георгию. — Слушай меня. Глухарь начинает токовать на ранней заре. В лесу ещё совсем темно, а он уж запел. Глухарь— птица очень чуткая и осторожная, подкрасться к нему, когда он молчит, почти невозможно: только хрустнет сучок под ногой — сразу услышит и улетит. Зато когда он поёт, тут дело другое. Поёт глухарь по-особенному: сперва будто деревянной ложкой о ложку постукивает: «Те-кё, те-кё, те-кё…» Постукает и замолчит. Затем снова начнёт: «Те-кё, те-кё, те-кё…», всё чаще, чаще… да как закатится! А потом словно ножик о ножик точить начнёт: «Щчаю, щчаю, щчаю…» Это второе колено песни. Когда он его распевает, совсем глухой становится, хоть из пушки пали — не услышит. На этом вся охота и основана. Только глухарь начнёт «точить», охотник делает к нему два-три прыжка. Не беда, если под ногой сучья хрустят, вода хлюпает: глухарь ничего не услышит. Зато как он кончил петь, сразу на месте замри, не шелохнись. Как стал, так и стой. Самая трудность при этой охоте в том, что поёт глухарь очень тихо, издали его едва слышно. А скакать к нему приходится в темноте, и при этом надо точно рассчитывать каждое движение, чтобы не зашуметь невпопад, без песни, иначе всё дело пропало.
Приятель слушал мои объяснения очень внимательно. Когда я кончил, он спросил:
— А в чём же мне надо потренироваться?
— Вот в чём. Я сейчас принесу из сторожки пустую банку из-под консервов и ножик, — сказал я, — потом отойду от тебя шагов на двадцать и буду постукивать и чиркать ножом по банке, будто глухарь поёт, а ты должен ко мне подскакивать со всеми предосторожностями, чтобы не хрустнуть ничем, когда я «точить» перестану.
— Отлично! Давай попробуем, — с радостью согласился Георгий.
Я принёс нужные инструменты, и мы, отойдя поглубже в лес, начали репетицию предстоящей охоты.
Я постукивал и «точил» на совесть: то затягивая песню, то неожиданно обрывая её, как это делает глухарь на току. А приятель приближался ко мне прыжками и потом замирал, иногда в самых живописных положениях, стоя на одной ноге или споткнувшись и присев на корточки.
В таких неудобных позах я нарочно выдерживал его подольше, чтобы он получше натренировался.
— Слушай, это уже свинство с твоей стороны! — обиженно говорил он в минуты отдыха. — Я только поднял ногу — валежину перешагнуть, — а ты петь перестал. Вот и стой на одной ноге, как журавль. Да ещё издеваешься — тетекаешь, а не шипишь. Минут пять меня на одной ноге продержал!
— Это всё пустяки, — утешил я его. — На охоте иной раз и похуже приходится. Сейчас хоть светло, а там и вовсе в темноте поскачем. Я однажды не разглядел—в лужу свалился. А глухарь замолчал. Так и пришлось в воде минут десять лежать, пока он запел снова.
Закончив тренировку, мы с Георгием пошли отдохнуть до вечера.
С наступлением темноты я решил ещё раз проверить умение приятеля подходить к глухарю под песню.
— Послушай, а нельзя ли не проверять? Я ведь и так всё усвоил, — робко попросил мой друг.
Но я был неумолим.
***
Ночной урок оказался много труднее дневного. Приятель ломился по лесу, как медведь. Он то падал, споткнувшись о пень, то залезал в кусты, откуда никак не мог выбраться. Тренировку мы кончили только за полночь. Ложиться спать было некогда. Уже настало время идти к месту тока.
Шли мы не торопясь по заглохшей лесной дороге. А кругом разросся старый сосновый бор. Пахло сыростью и хвоей.
Небо подёрнули облака. Было очень темно. Мы двигались почти ощупью.
— А глухари теперь, наверное, спят и не думают,
что мы их идём стрелять, — неожиданно промолвил мой спутник. — Скажи мне по совести, не жалко тебе убивать такую красивую, мощную птицу? От такого вопроса я сразу насторожился.
— Слушай, Георгий, — строго сказал я, — ты только не вздумай мне на охоте мешать, а то как следует поссоримся. Лучше вернись от греха в сторожку, а я один пойду.
— Ну что ты! — возразил товарищ. — Я ведь обещал, что буду тебя слушаться. Это, брат, не по-приятельски: весь день меня муштровал, а теперь домой гонишь!
— Я тебя не гоню, а только предупреждаю.
— И предупреждать нечего, — отвечал Георгий.— Только вот что я тебя попрошу: когда подойдём к глухарю, не стреляй сразу, дай мне его рассмотреть получше.
— Это можно. Я и сам люблю на него поглядеть. Уж когда подкрался к нему, торопиться некуда.
— Ну, вот и договорились, — примиряюще сказал мой друг. — А ты сразу закипятился, хотел меня домой прогнать.
Переговариваясь, мы прошли километра два по дороге и дошли до мостика через ручей.
— Тут и подождём, — указал я. — За ручьём начинается сосновая грива, а дальше моховое болото. Глухари обычно токуют на этой гриве.
Мы уселись на бугорке возле моста. Внизу, у самых ног, журчала вода. После ходьбы по лесу и бессонной ночи так и тянуло прилечь на землю, закутаться получше в куртку и, закрыв глаза, слушать знакомую с детства песенку ручейка. Но мы крепились, чтобы не проспать ток.
Вдруг где-то вдали на болоте послышался дикий хохот.
— Кто это? — спросил Георгий. — Сова?
— Нет, петушок белой куропатки затоковал, — ответил я. — Значит, скоро начнёт светать.
Мы посидели ещё минут двадцать. Куропатки кричали всё чаще и чаще. Потом где-то совсем близко с хорканьем пролетел над ручьём вальдшнеп.
— Пора, — тихо сказал я. — Уже вальдшнепы потянули.
Мы встали с бугра и, перейдя через мост, свернули на еле заметную стёжку, которая тянулась по самому краю гривы.
Было ещё темно! Мы шли очень осторожно, останавливаясь через каждые десять — пятнадцать шагов и чутко прислушиваясь.
— Слышишь, поёт! — шепнул я приятелю. Тот отрицательно покачал головой.
— Ну, иди за мной, только потише.
Мы, крадучись, направились дальше по стёжке. Прошли ещё шагов тридцать и выбрались на бугорок.
Отсюда уже ясно слышались в стороне таинственные звуки глухариной песни.
«Те-кё, те-кё, те-кё!» — будто кто-то невидимый в глубине леса обламывал сухие сучки. И сейчас же следом раздавался какой-то неясный щебет, не то стрекотание.
— Теперь шагай за мной нога в ногу, — шепнул я Георгию в самое ухо и, выждав, когда глухарь «застрекотал», сделал шаг в сторону от дорожки.
Приятель, конечно, опоздал и захрустел много позже. Но я нарочно сделал всего один шаг, так что мы оба замерли ещё до конца песни. Снова глухарь запел, и снова один-два шага. К счастью, идти приходилось по сравнительно чистому месту. Кустов пока что не попадалось. Чувствуя, что товарищ приловчился, я начал идти быстрее, небольшими скачками. Георгий немного отстал. Я остановился, давая возможность ему подойти.
Снова уже где-то недалеко, в тёмной кроне уснувших сосен, слышится таинственное щебетание. И в такт ему, слышу, товарищ делает скачок, другой и с размаху ударяется лбом о дерево.
— У-у, чёрт!.. — невольно восклицает он.
Я в ужасе замираю: «Неужели спугнул?» Но нет, глухарь ещё продолжает «точить» — значит, не слышал.
После неожиданного столкновения с сосной приятель стоит не двигаясь, пропускает одну, другую песню, очевидно, никак не может опомниться от удара. Наконец на третьей песне он вновь скачет и присоединяется ко мне.
Дальнейший путь мы уже не скачем, а осторожно крадёмся шаг за шагом. Глухарь где-то совсем близко— страшно его спугнуть.
Начинает светать. Впереди — крохотная поляна. На ней — полузасохшая сосна. Оттуда и слышится глухариная песня.
Мы подбираемся к самому краю полянки. Дальше идти уже некуда. До сосны не более пятнадцати — двадцати шагов.
Притаившись возле деревьев, пытаемся разглядеть в предрассветных сумерках крылатого певца.
Да вот он сидит на толстом сухом суку.
Дождавшись песни, я спрашиваю приятеля:
— Видишь?
— Вижу.
И мы невольно замираем от звука собственных голосов. Как-то не верится, что вот тут, рядом с нами, сидит чуткая лесная птица и даже не слышит нас.
Я опускаю ружьё и с наслаждением слушаю глухариную песню.
Пусть эти странные звуки даже и песней назвать нельзя, но ведь для охотника нет лучшей музыки, лучшей песни о том, что уже наступает весеннее утро в лесу.
Стрелять я не тороплюсь, стараюсь продлить эти минуты напряжения охотничьей страсти. Дичь не уйдёт. Достаточно вскинуть к плечу ружьё, нажать курок — и огромная птица тяжело шлёпнется на сырую землю.
Уже хорошо рассвело. На фоне зари чётко виднеется силуэт глухаря. Он похож на индюка. Распустил веером хвост, растопырил крылья и, задрав вверх бородатую голову, щебечет песню за песней.
Пора стрелять. Я хочу приподнять ружьё, и вдруг — о ужас! — чувствую, что мне что-то попало в нос, нужно чихнуть.
Стиснув зубы, я мучительно борюсь с собой, выжидаю, когда глухарь вновь запоёт. Запел. С облегчением чихаю раз, другой. Глухарь спокойно кончает песню.
— Будь здоров! — неожиданно раздаётся голос приятеля.
Мгновение я даже не могу понять, что случилось. Со страшным треском глухарь срывается с места, будто ныряет вниз, за ветви, и исчезает в лесу.
— Что ты наделал?! — вне себя от ярости кричу я товарищу.
— А что? — изумляется он. — Ты чихнул, а я тебе пожелал здоровья.
— Но ведь ты без песни его пожелал.
— Ой, милый! — хватается он за голову. — Прости меня. Совсем машинально. Привычка, знаешь…
Я с гневом и недоверием гляжу на друга. Вид у него такой расстроенный, сокрушённый, только глаза будто смеются. Кто его разберёт!
